А потом еще о рыбалке расскажу, я про рыбалку много знаю.
Приехал как-то один мой знакомый, друг детства, можно сказать, из-под Ростова, нe ко мне, конечно, приехал, родственники у него здесь. Давно-о мы с ним не виделись, может, лет тридцать. А когда-то вместе и сусликов из нор водой выливали, и наколки нам вместе в кукурузе взрослые ребята делали, мы-то тогда еще дураками были. Нy, встретились, разговорились, стали вспоминать… Вспомнили, как однажды белены вместо мака объелись и на стенку полезли. Нас тогда бабка его молоком с углем отваживала, едва отводила. 

Вспомнили, посмеялись.
А он все это время в Ростове прожил, там горный институт закончил, разные посты занимал и до директора шахты дошел. Ну, умный мужик со всех сторон, образованный, и видный такой из себя, лобастый, брови густые, как у покойничка Леонида Ильича, в общем, здорово на него похож. А я то, грешным делом, Брежнева всегда сильно уважал и сейчас уважаю, чтобы ни говорили. Ну, одним словом, товарищ мой — начальник по всем статьям и вид у него начальственный, барственный даже, не нам чета. Но я виду не подаю, тоже цену себе знаю, потом как-никак он мне — друг, не пустое место, хоть и начальником был.

 Я его заранее прощаю.
Стали мы про сегодняшнюю жизнь говорить. Они-то у себя, в Ростове, раньше богато жили, а сейчас, рассказывает, беда, ужас, такая бедность в народе, какой, может, в России нигде больше нет. Здесь-то, на Алтае, по сравнению с ними один сплошной рай. Я уж молчу, сам думаю: «Как же, много мы на Алтае богаче вас живем, вон на тебе пиджак кожаный и пузцо порядочное, а на мне фуфаечка. Есть разница?»
Ну, значит, поговорили по вершкам и на политику свернули. А как же без политики? Хоть она уже и изъела всем мозги, но все-таки мы в государстве живем, стало быть, граждане, и государственные интересы нас напрямую касаются.
— Вот ты сейчас кто, Федор? — хитро он меня спрашивает, он вообще-то мужик нормальный, с юмором. — Старый русский или новый?
Я призадумался: а ведь действительно интересно, кто я такой есть? Потом отвечаю:
— Да нет, Ваня, не старый я и не новый, я — просто русский и все. Насквозь и со всеми потрохами. И всегда им был.
— Иш ты как: просто русский… 

Ни тем, ни другим не захотел стать… Ловко! — разулыбался он и крепко так, по-дружески, саданул меня по плечу. А вот это, брат, хорошо! За это я тебя и уважаю, за это и люблю! Я и сам такой же и никак уже меня не переделать. Потому что есть в нас с тобой главное нутро, которое — не перекроишь, не поменяешь!
В общем, согласился он со мной в этом вопросе, а сам продолжает дальше меня пытать и все норовит с подвохом:
— А ты за какую власть, за советскую или американскую?
Я опять задумался: хитро же спрашивает. Отвечаю:
— Я, друг Ваня, за такую, которая хорошая… Которая простого трудового человека уважает, а бедного и старого жалеет. Я за нормальную. Чтоб то, что заработал, получил.
Тут он меня опять крепко поддержал:
— И я за то, чтобы каждому по труду. А то эти самые выскочат неизвестно откуда, денег мешками наворуют и вот они уже миллионеры на законных основаниях. Так не бывает. И главное ведь, все вокруг знают, что они ворье и бандиты. Их надо в тюрьму сажать, а их по телевизору показывают и важные государственные посты дают. Так нельзя. А то поневоле призадумаешься: что это у нас за власть такая хитрая?..
— А ты сам-то, Ваня, шахту еще не приватизировал? — тут я уже перья расшеперил, тоже вопрос ему в лоб.
— Я? Нет, какой там… — он вроде как неприятно удивился, поглядел так на меня из-под косматых бровей пристально. — Не так это все просто… У нас же многие позакрывались. Старые. Шахтеры бродят по городу как голодные волки. А те шахты, которые еще дышат, давно уже в надежных руках. А руки эти, Федор, слишком загребущие, крепкие и мохнатые. Так что, считай, что мне но подфартило, — добавил он почти весело, а в глазах то ли горечь, то ли обида.
Да-а-а, Ванек, думаю, не так там у тебя все просто, если ты сразу занервничал, заерзал, значит, обида есть, и немалая. Видно, досталось тебе, если ты хотел все по правде мерить, по справедливости.
Ладно, свернул я эту тему, раз человеку неприятно, решил о власти разговор продолжить, ее сейчас ругай не ругай, она все стерпит, ей все едино.
— Да-а, — говорю, — власть у нас непонятно какая, но одно чувствуется — не для людей она. Она, как шуба, мехом наружу вывернутая, страшная… Человек ведь не скотина, все понимает. Что делать, терпеть надо.
Тут меня понесло, стал я за землю говорить, люблю я землю и сильно за нее переживаю.
— Нe мы себе сами, Иван, так родная земля нам поможет. Человек на ней сейчас, как супостат, живет, испоганил ее вдоль и поперек. Свое норовит урвать, а там хоть трава не расти. Разве так можно? А то, глядишь, и сама земля, природа взбунтуется скоро против человека и стряхнет его с себя раз и навсегда, как клеща. Ее беречь и любить надо.
Он послушал, послушал и тоже стал мне поддакивать. Значит, тоже переживает, это хорошо. Короче, разгорячились мы оба, красные стали, как из бани. Я-то вообще таких серьезных разговоров не люблю. Что толку? Одни только нервы и головная боль.
Дальше он меня опять на засыпку спрашивает. Значит, опять воодушевился, выровнялся:
— А ты, Федор, в президенты пошел бы?
— А отчего б не пойти? — весело отвечаю, развеселил меня этот вопрос. — Человек я, слава Богу, непьющий, рискнул бы, хуже бы не было, точно. Они же, призиденты, из того же теста слеплены. Приведи его в баню, раздень — не отличишь от других. А я человек грамотный и непьющий. Это пьющего нельзя до руля допускать, а то он неизвестно куда зарулить может. Что тогда простому человеку делать? Бедствовать и гибнуть?!
Здорово мы оба разгорячились. Тут товарищ мой и говорит:
— Слушай, а чтобы нам по такому случаю и за такой важный разговор водки не выпить?
А я ему:
— Э-э-э, нет, шабаш, нельзя, не занимаюсь я зтим делом, не закладываю. Потому как не вижу больше в этом никакого смысла жизни. Выпил я свою цистерну, что была мне на жизнь определена, и еще из чужой прихватил. Теперь точка. Это с однои стороны. А с другой стороны, вдруг ко мне не сегодня-завтра придут, скажут: «А ну-ка, Федор Иваныч, иди, двигай в призиденты, командуй парадом». Придут, а я пьяный в стельку, что тогда? Нет, уж лучше я на трезвую голову жить буду.
Так и пообщалась мы с приятелем детства, по душам поговорили. И пришли в конце к единому пониманию, что сила — в добре, и нам всем в нынешней ситуации главное — сердцем не ожесточиться. Ведь ожесточиться, очерстветь сердцем для русского человека — самое страшное. Наломаем мы тогда дров, поубиваем всех вокруг, никого не пожалеем, и себя — в первую очередь. Напоследок я спросил:
— Ну ты как, думаешь к нам сюда перебираться или нет? Я тебя на рыбалку свожу, а то ты, поди, все уже позабыл. У меня тут хорошие места есть, их еще никто не приватизировал.
Положил он мне руку на плечо, похлопал легонько.
— Думаю, друг, перебираться… Я же родство-то свое не до конца забыл. Года через три, делишки там утрясу — и сюда, на прикол. Сил здесь поднабрался, теперь меня ломом не убьешь! — сказал так и поехал в Ростов, воспрял духом. Помогла ему родина.
Вообще-то он мужик хороший, хоть и начальником был. Ну, директора тоже нужны. Это мне не нужны: я — сам себе министр. А на рыбалку я его обязательно сожу. Что там у них, в Ростове-то? Дон только один. А у нас Каменка.